ИСПОВЕДЬ НА МОСТУ

Неужели, и кто – предал братство измученных. И возмездие неизбежно: не будет бескорыстной любви к тебе.
– Ты чересчур смел, ты вступил на путь одинокого, – кто приласкает тебя, простив, кто услышит, когда закричишь от холода?
Ты сделал шаг к смерти, и нет обратного пути. Ты не осмелишься сказать: О!
– Прости мне, я не могу быть опорой измученным.
– Я открыт перед Тобой, и я хочу радости, и я знаю: радость на дне чаши.

Кто ты, кто я – созревающий к смерти.
И где мне было тепло, – вот здесь, когда сидел перед шкафом с книгами, а на столе под рукою – холодный стакан вина. И книга какая-нибудь, раскрытая, и вычитанный смысл, расцвеченный хмелем.

Иное, когда холодно. И, замирая от холода, придти, оглядеться, а если нельзя – вспомнить. О, сад памяти, ты живее сада жизни.
– Выйди, выйди, боль, ты мешаешь мне. Выйди. Боль, со слезами, выйти с кровью, ты мешаешь мне, выйди…
Чтобы увидеть цветы: осень, зима и весна называются они, и не просто: та осень, та зима, та весна.

Узнай же: если страдание велико, пусть станет неопределенным. Что же я сделаю? Глоток вина и стихотворная строчка, как память о другом бытии – чистых сущностей.

Мы шли по улице мартовским вечером. Автомобиль приметно следовал вдоль тротуара, останавливаясь, если останавливались мы.
Мы купили вина и шли под уклон к мосту и реке, – помнишь сиреневый воздух ранней весны, и закат – золото с кровью. Начинали мерцать фонари, зажигаясь. Как близок в памяти вечер, неповторимый, как все вечера ожидания и надежды. Сладка боль нежданной разлуки, но этот вечер – винопитие в сумерках, тепло сонных ладоней, но этот вечер: прогуливающийся под окнами.
Поездка в электропоезде, тишина, сад. Чистое небо. Оцепленная земля: эти двое на перекрестке не гуляют, а ждут. Отсюда просматривается подход к дому. И это перед весною – зима, та зима, та осень. Осенью же – огонь в печи.

Уезжать ранним утром, в дождь, который шуршал по листве. И отчего слезы смешивались с каплями, падавшими на лицо – потому что оказывались на щеках же, выбегая из-под ресниц. Песчаный разлом холма выводил к станции, к утреннему поезду, к городу, к скорби свидания.
Мост. Подставить лицо дождю и шептать: бедная, какая бедная, бедная…
Ждешь ты, кто ты. А я кто? Но торопливо – через веранду с острым приступом страха: вдруг не найду, уехала, бросила. В дверях ты, и с тобою еще не развеянное тепло подушек и одеяла. Губы касаются маленькой теплой ладони: спасен.
Умирая от холода – страдание пожирает тепло – бежал, протянув в темноте руки, и вот обняли над пропастью и прижали к сердцу.
Над пропастью воздвигнулся мост.
Мы шли. Закат растекался золотом с кровью. За нами медленно следовал автомобиль. Кто знал, каким будет утро, вечер был наш: неизбывно тепло разговора, касаний, молчания.

Вот и тропинка, приводившая к мосту, тропинка с осыпающимися краями, –
но тебя заслонило серое сукно. Осыпался песок края тропы, и эти сосны, кустарники, усталый снег и безлюдье – убывали, уступая место пустыне и тьме.
Ветер оборвал провода. Вечер закончился. Продолженье его – почти белая ночь, аллея, деревья, теряющие листву… туман… палисадник в тумане, шаги, тонущие в песчаной почве.

Песок осыпался: шуршанье песка. Уходящий не вернется. Как если бы не песок, но иное. Как если бы не эта аллея, и палисадники, и ты, прощающаяся, и твой голос сквозь гул заведенного мотора, и в голосе – желание остановить разлуку, предупредить ее – и обезвредить, чтобы вновь стало, как было: опавшие листья, шуршанье шагов по листве, мяуканье проголодавшейся кошки…

И неужели я плачу над мертвым? И нечто сильнее желания преодолеть пространство, разлуку, смерть?..

Как этому не миновать, не обратиться, как же не остаться нам наедине с керосиновой лампой, не вернуться мне, пройти по скрипнувшей половице, не поправить убогую занавеску, – о, я открываю дверцу печи, поверх прогорающих углей брошу свежих поленьев. Ты смотришь, обнимая колени, на игру огня, а дождь мягко шуршит по крыше, и мы под его защитой… сумерки… осень и дождь.

И теперь думать: упущенное счастье… нет, миновавшее. Дождь, сумерки, лампа, – прибавлялось вино, чуть кисловатое и холодное, капли дождя, стекающие по стеклу, – и вечер, длящийся вечность, нескончаемый вечер доброты друг к другу, прерванный на рассвете, –
отчего... мы не остались в этом вечере навсегда, увидев, что луна снижается к горизонту, меркнут звезды и в неизвестности близится утро?

Послушай, о, послушай, я удержу этот вечер, и нескоро он кончится, нескоро наступит рассвет, когда… нет, о милая, нет, нескоро, – каким именем назвать тебя, дорогую, в тот вечер, в ту ночь…
Как, невозбновимо, как, ускользнуло, – и это зависимо от них. А твоя рука, погладившая меня по лицу, и талисман, оберегающий и поныне от отчаяния, – но твои пальцы, вцепившиеся в жердочку палисадника, побелевшие, и твой возглас, проводивший меня, –
а как же дождь, и огонь лампы в окне, и эти листья, упавшие ранее, желтые и коричневые, и легкий аромат истления их, –
и это сменилось шероховатостью стен, испещренных пометками мертвых, гласом свиней, шуршаньем газеты, –
о, ты закрой мне глаза, и рядом вдруг: песчаная тропинка, приводившая к дому сквозь осень. Призрак тебя потревожит, прости, но как же иначе пребывать здесь, не зная ни уголка, ни убежища, ни спасенья, ни смерти? Услышь, догадайся, помысли, и не бойся входящего силуэта, пусть он полюбуется тобою, сидящей у печки на скамеечке, обнявшей колени, смотрящей в огонь…

И мы вновь проделаем путь от станции, и в нашей кошелке – хлеб, рыба, вино. Встретит нас мяукающая кошка, мы пройдем через веранду, распахнем дверь – ведь это наш Вечер – но я остановлюсь, отдохну, не открывая глаз, сжавшись, чтобы не коснуться шероховатых стен, чтобы не закричать. Чтобы не потревожить твой сон и – березовые поленья, бересту, заиндевевшие окна, кошку, с интересом рассматривающую рыбу, хлеб и вино…
И вдруг – руки, обнимающие голову, и взгляд, полный любви… полный… любви… любви…

Язычок пламени в керосиновой лампе. Тени на стенах. И удар электрического луча в окно. Мы не вняли предупреждению, и справедливо: мы были вместе, два человека среди них, и знали, что вечер последний и наш, –
он неотъемлем, как кожа, как дыхание, как недоступная свинье крона дерева, шелестевшего за тонкой, но запертой до утра дверью.
А знаешь ли, что дом был уже окружен, и в проулках мелькали, и к утру сомкнулось было кольцо. Но чистое место: наш сад, наша печь, наша лампа, наша кошка, насытившаяся рыбой, и мы, успокоенные Вином и Хлебом, и наша луна, и деревья, печально касавшиеся окон, и ладони, касавшиеся лица и уснувшие там же, –
И этого нельзя растоптать даже вместе с моим телом.

VII1974